Плевако Фёдор Никифорович

Фёдор Никифорович Плевако родился 13 (25) апреля 1842 года в Троицке Оренбургской губернии. Родители – Василий Иванович Плевак, чиновник таможенного ведомства, из польских дворян и Екатерина Степанова, крепостная калмычка, не состояли в браке. Отчество Никифорович было взято по имени крёстного отца его старшего брата Дормидонта. По окончании университета Фёдор добавил к отцовской фамилии букву «о», причём, называл себя с ударением на последней букве - Плевако́.

В 1851 году семья перебралась в Москву. Братьев отдали в коммерческое училище на Остоженке. Они учились хорошо. К концу первого года учёбы имена братьев были занесены на «золотую доску» училища. А ещё через полгода Фёдора и Дормидонта исключили - как незаконнорождённых. Осенью 1853 года благодаря долгим отцовским хлопотам Фёдор и Дормидонт были приняты в 1-ю Московскую гимназию на Пречистенке - сразу в 3 класс. Весной 1859 г. Плевако окончил гимназию и поступил на юридический факультет Московского университета. Будучи студентом, он перевел на русский язык «Курс римского гражданского права» (см. статью «Право») выдающегося немецкого юриста Георга Фридриха Пухты, который позднее он основательно прокомментирует и издаст за собственный счет.

Окончив университет, больше полугода служил на общественных началах стажером в Московском окружном суде, ожидая подходящей вакансии. Состоял в Москве кандидатом на судебные должности. В 1870 году Плевако поступил в сословие присяжных поверенных округа московской судебной палаты и вскоре стал известен как один из лучших адвокатов Москвы, часто не только помогавший бедным бесплатно, но порой и оплачивавший непредвиденные расходы своих нищих клиентов. Природа наделила Плевако чудесным даром слова. Первые судебные речи Плевако сразу обнаружили огромный ораторский талант. В своих судебных речах Плевако избегал эксцессов, полемизировал с тактом, требуя и от противников «равноправия в борьбе и битве на равном оружии». Главная его сила заключалась в интонациях, в неодолимой заразительности чувства, которым он умел зажечь слушателя. Поэтому речи его на бумаге и в отдаленной мере не передают их потрясающей силы. Он выиграл более двухсот процессов.

Тексты своих речей Плевако никогда заранее не писал, но после суда по просьбе газетных репортеров или близких друзей иной раз записывал уже произнесенную речь. Эти записи принадлежат к лучшим текстам в его двухтомнике. Но, будучи оратором-импровизатором, полагаясь на силу вдохновения, Плевако произносил наряду с великолепными речами и относительно слабые.

Плевако дважды был женат. Имел двух сыновей от разных жён, которых звали одинаково - Сергеями Фёдоровичами. Со второй женой и детьми Плевако владел группой многоквартирных доходных домов на Новинском бульваре.

Фёдор Никифорович Плевако умер 23 декабря 1908 года (5 января 1909), на 67-м году жизни, в Москве. Похоронили его на кладбище Скорбященского монастыря. В 1929 году монастырское кладбище закрыли, и  останки Плевако были перезахоронены на Ваганьковском кладбище.

Знаменитый двухтомник речей Федора Никифоровича вышел в свет на следующий же год после его смерти.

Несколько эпизодов из судебной практики Ф.Н. Плевако.

1. 30 января 1868 г. в Московском окружном суде Алексей Маруев обвинялся в двух подлогах. Защитительная речь Плевако, первая по времени из сохранившихся его речей, уже показала его силу, особенно в анализе свидетельских оговоров. «Они, — говорил Плевако о свидетелях по делу Маруева, — не отзываются запамятованием, а один приписывает другому то, что другой, со своей стороны, приписывает первому. <...> Так сильны противоречия, так взаимно уничтожают они себя в самых существенных вопросах! Какая может быть к ним вера?!» Но Федор Никифорович проиграл это дело.

2. Весной 1879 г. крестьяне с. Люторичи Тульской губернии взбунтовались против их закабаления соседним помещиком, московским губернским предводителем дворянства в 1875—1883 гг. графом А.В. Бобринским (из рода Бобринских — от внебрачного сына императрицы Екатерины II А.Г. Бобринского). Бунт был подавлен силами войск, а его «подстрекатели» (34 человек) преданы суду по обвинению в «сопротивлении властям». При рассмотрении дела в декабре 1880 г. Плевако взял на себя не только защиту всех обвиняемых, но и «расходы по их содержанию в течение трех недель процесса». Его защитительная речь прозвучала грозным обвинением власть имущих в России. Определив положение крестьян после реформы 1861 г. как «полуголодную свободу», Плевако с цифрами и фактами в руках показал, что в Люторичах жизнь стала «во сто крат тяжелее дореформенного рабства». Хищнические поборы с крестьян так возмутили его, что он воскликнул по адресу гр. Бобринского и его управляющего А.К. Фишера: «Стыдно за время, в которое живут и действуют подобные люди!» Что касается обвинения его подзащитных в подстрекательстве бунта, то Плевако заявил судьям: «Подстрекатели были. Я нашел их и с головой выдаю вашему правосудию. Они — подстрекатели, они — зачинщики, они — причина всех причин. Бедность безысходная, <...> бесправие, беззастенчивая эксплуатация, всех и вся доводящая до разорения, — вот они, подстрекатели!»

Суд вынужден был оправдать 30 из 34 подсудимых. А.Ф. Кони (см. статью «Кони А.Ф.») считал, что выступление Плевако на этом процессе «было по условиям и настроениям того времени гражданским подвигом».

3. Столь же смело и громко выступил Плевако на процессе по делу участников исторической морозовской стачки рабочих Никольской мануфактуры фабрикантов. Дело о стачке слушалось в феврале 1886г., главных обвиняемых — Моисеенко и Волкова — защищал Плевако. На этот раз, как в люторичском деле, Плевако оправдывал подсудимых, квалифицируя их действия как вынужденный «протест против бесправного произвола» со стороны эксплуататоров народа и стоявших за ними властей. «Фабричная администрация, вопреки общему закону и условиям договора, — подчеркивал Федор Никифорович, — не отапливает заведение, рабочие стоят у станка при 10—15 градусах холода. Вправе они уйти, отказаться от работы при наличии беззаконных действий хозяина, или должны замерзнуть геройской смертью? Хозяин, вопреки договору, дает не условленные работы, рассчитывает не по условию, а по произволу. Должны ли рабочие тупо молчать, или могут врозь и вместе отказаться от работы не по условию? Полагаю, что закон охраняет законные интересы хозяина, против беззакония рабочих, а не берет под свою защиту всяческого хозяина во всяческом его произволе». Плевако, по воспоминаниям П.А. Моисеенко, произнес слова, которые не вошли в опубликованный текст его речи: «Если мы, читая книгу о чернокожих невольниках, возмущаемся, то теперь перед нами — белые невольники».

Суд внял доводам защиты. Даже Моисеенко и Волков, признанные вожаки стачки, были приговорены лишь к 3 месяцам ареста, 13 человек — к аресту от 7 дней до 3 недель, и 2 оправданы.

4. В декабре 1897 г. Московская судебная палата рассматривала дело о рабочих фабрики Н.Н. Коншина в г. Серпухове. Сотни их взбунтовались против бесчеловечных условий труда и быта, стали громить квартиры фабричного начальства и были усмирены лишь вооруженной силой, оказав при этом «сопротивление властям». Плевако здесь поставил и разъяснил очень важный — как юридически, так и политически — вопрос о соотношении личной и коллективной ответственности за подсудное дело. «Совершено деяние беззаконное и нетерпимое, — говорил он. — Преступником была толпа. А судят не толпу. Судят несколько десятков лиц, замеченных в толпе. Это тоже своего рода толпа, но уже другая, малая; ту образовали массовые инстинкты, эту — следователи и обвинители. <...> Все сказуемые, наиболее хлестко вырисовывающие буйство массы приписывали толпе, скопищу, а не отдельным людям. А судим отдельных лиц: толпа ушла». И далее: «Толпа — здание, люди — кирпичи. Из одних и тех же кирпичей созидается и храм Богу, и тюрьма — жилище отверженных. <...> Толпа заражает. Лица, в нее входящие, заражаются. Бить их — это все равно что бороться с эпидемией, бичуя больных». В итоге суд и по этому делу определил подсудимым минимальные наказания.

5. В ноябре 1904г. в качестве обвиняемого за клевету перед судом предстал редактор-издатель газеты «Гражданин» кн. В.П. Мещерский, истцом был орловский предводитель дворянства М.А. Стахович, а Плевако выступил в роли поверенного  истца, поддерживая обвинение. Суть дела: Стахович написал статью с протестом против истязаний, которым полиция подвергала свои жертвы. Эта статья, не пройдя цензуру, была напечатана в нелегальном журнале П.Б. Струве «Освобождение» с оговоркой: «без согласия автора». Мещерский в своей газете злобно обругал Стаховича и его «намерение бросить обвинительную тень на административную власть», «сотрудничество с революционным изданием», «оскорбление патриотизма, почти равное писанию сочувственных телеграмм японскому правительству» (в то время шла Русско-японская война).

Плевако буквально восславил Стаховича, подчеркнув «всю чистоту намерений, всю правоту средств, которыми истинный гражданин своей страны борется с неправдой, оглашает ее и призывает к исправлению», и осудил «полицейское понимание жизни» у Мещерского. Стаховича он причислил к «лагерю» Минина и Пожарского, а Мещерского — к «лагерю» Малюты Скуратова. Заключительные слова Плевако о Мещерском прозвучали как анафема: «Он не докажет честно мыслящим русским людям, что нежелательны Стаховичи и нужны только Мещерские. Довольно с нас и одного Мещерского, дай Бог побольше таких людей, как Стахович! <...> Оцените же поступок князя, и к его древнему имени пусть добавят имя клеветника!».

Речь Плевако по делу Мещерского произвела тем большее впечатление, что вся образованная Россия знала: князь Мещерский символизирует крайнюю реакцию, он слыл «ментором двух государей», которые благоволили к Мещерскому и субсидировали его газету как «царский орган», «настольную газету царей». Суд не поддался политике: он признал царского «ментора» виновным в клевете и приговорил его к двухнедельному аресту на гауптвахте.

6. О некоторых непредсказуемых находках Плевако ходили легенды. Суть дела с проворовавшимся священником – вина подсудимого в хищении церковных денег была доказана, он сам в ней признался. Свидетели были все против него. Прокурор произнес убийственную для подсудимого речь. Плевако, заключивший пари с фабрикантом-меценатом С.Т. Морозовым о том, что он вместит свою защитительную речь в одну минуту и священника оправдают, промолчал все судебное следствие, не задал никому из свидетелей ни одного вопроса. Когда же наступила его минута, он только и сказал, обратившись к присяжным с характерной для него задушевностью: «Господа присяжные заседатели! Более двадцати лет мой подзащитный отпускал вам грехи ваши. Один раз отпустите вы ему, люди русские!» Присяжные оправдали священника.

7. В деле о старушке, укравшей чайник, прокурор, желая заранее парализовать эффект защитительной речи Плевако, сам высказал все возможное в пользу обвиняемой (сама она бедная, кража пустяковая, жалко старушку). Но подчеркнул, что собственность священна, нельзя посягать на нее, ибо ею держится все благоустройство страны, «и если позволить людям не считаться с ней, страна погибнет». Поднялся Плевако: «Много бед, много испытаний довелось претерпеть России за ее больше чем тысячелетнее существование. Печенеги терзали ее, половцы, татары, поляки. Двунадесять языков обрушились на нее, взяли Москву. Все вытерпела, все преодолела Россия, только крепла от испытаний и росла. Но теперь, теперь... Старушка украла жестяной чайник ценою в 30 копеек. Этого Россия уж, конечно, не выдержит, от этого она погибнет». Старушку оправдали.

8. А вот малоизвестный случай. Некий помещик уступил крестьянам часть своей земли по договоренности с ними — за то, что они проложили удобную дорогу от его усадьбы к шоссе. Но помещик умер, а его наследник отказался принять договоренность и снова отнял у крестьян землю. Крестьяне взбунтовались, подожгли помещичью усадьбу, порезали скот. Бунтовщиков предали суду. Защищать их взялся Плевако. Суд был скорым. Прокурор метал против обвиняемых громы и молнии, а Плевако отмалчивался. Когда же слово было дано защите, Федор Никифорович обратился к присяжным заседателям (сплошь из местных помещиков) с такими словами: «Я не согласен с господином прокурором и нахожу, что он требует чрезвычайно мягких приговоров. Для одного подсудимого он затребовал пятнадцать лет каторги, а я считаю, этот срок надо удвоить. И этому прибавить пять лет... И этому... Чтобы раз и навсегда отучить мужиков верить слову русского дворянина!» Присяжные вынесли оправдательный приговор.

9. Ряд уголовных процессов с участием Плевако обретал, главным образом благодаря именно его выступлениям, общероссийский резонанс. Первым из них по времени был митрофаньевский процесс, т. е. суд над игуменьей Серпуховского владычного монастыря Митрофанией. В миру баронесса Прасковья Григорьевна Розен, дочь героя Отечественной войны 1812 г. и наместника на Кавказе 1831—1837 гг. генерала от инфантерии и генерал-адъютанта Г.В. Розена (1782—1841), фрейлина царского двора, она в 1854 г. постриглась в монахини, а с 1861 г. владычествовала в Серпуховском монастыре. За 10 лет игуменья, опираясь на свои связи и близость ко двору, наворовала посредством мошенничества и подлогов больше 700 тыс. рублей.

Плевако в качестве поверенного потерпевших стал на процессе главным обвинителем игуменьи и ее монастырских подручных. Подтвердив выводы следствия, опровергнув доводы защиты, он заявил: «Путник, идущий мимо высоких стен владычного монастыря, набожно крестится на золотые кресты храмов и думает, что идет мимо дома Божьего, а в этом доме утренний звон подымал настоятельницу и ее слуг не на молитву, а на темные дела! Вместо храма — биржа, вместо молящегося люда — аферисты, вместо молитвы — упражнения в составлении векселей, вместо подвигов добра — приготовления к ложным показаниям; вот что скрывалось за стенами. <...> Выше, выше стройте стены вверенных вам общин, чтобы миру не было видно дел, которые вы творите под покровом рясы и обители!». Суд признал игуменью Митрофанию виновной в мошенничестве и подлогах и приговорил ее к ссылке в Сибирь.

10.  14 декабря 1874 году в Московском окружном суде слушалось дело о событии в гостинице «Черногория». Суть его была проста. Девушка приехала в Москву и поселилась в гостинице. Глубоко за полночь в ее комнату, находящуюся на третьем этаже, постучала компания пьяных мужчин. На жесткое требование впустить их девушка ответила отказом. Тогда они стали ломать дверь. В тот самый момент, когда дверь затрещала, девушка в одной сорочке выпрыгнула в окно на улицу в двадцатипятиградусный мороз. На ее счастье, она попала в сугроб и осталась жива, хотя сломала руку. При рассмотрении дела в суде сторона обвинения решительно отказывалась понять, в чем же состоит преступление мужской компании. Ведь из окна девушка выпрыгнула добровольно и без принуждения. Плевако, защищавший интересы потерпевшей, сказал: «В далекой Сибири, в дремучей тайге водится зверек, которого судьба наградила белой, как снег, шубкой. Это горностай. Когда он спасается от врага, готового его растерзать, на его пути встречается грязная лужа, которую нет времени миновать, он предпочитает погибнуть, но не запачкать свою белоснежную шубку. И мне понятно, почему потерпевшая выскочила в окно». Не проронив больше ни слова, Плевако сел. Присяжные вынесли обвинительный приговор группе мужчин.

11. 23 марта 1880 года в Московском окружном суде слушалось дело Прасковьи Качки, убившей из ревности своего любовника Байрашевского. Суть дела была незамысловата. Пятнадцатого марта 1879 года на молодежной вечеринке Прасковья приревновала своего возлюбленного к своей подруге Наталье Скворцовой. Вне себя от ярости она выстрелила в него. Осознав, что она сделала, Качка пыталась покончить с собой, но не смогла. Суд квалифицировал ее действия как убийство из ревности. На процессе Плевако дал полный и четкий психологический анализ обвиняемой - сиротское детство, бедность, обманутая любовь. А затем он обратился к присяжным: «Раскройте ваши объятья, я отдаю ее вам. Делайте, что совесть вам укажет. Если ваше сердце подскажет, что она смыла грех, воскресите ее. Пусть ваш приговор будет новым рождением ее на лучшую, страданиями умудренную жизнь. Не с ненавистью, а с любовью судите, если хотите правды. Пусть правда и милость встретятся с вашим решением». Суд поместил Прасковью Качку для лечения в больницу.

12.  Корнет Бартенев 19 июня 1890 г. в своей квартире застрелил по­пулярную артистку Императорского Варшавского театра Марию Висновскую. Следствие установило, что убийца и его жертва любили друг друга. Бартенев ревновал Висновскую, а та не очень верила в его любовь. По словам Бартенева, подтвержденным записками Висновской, они в последний вечер договаривались уйти из жизни: он убьет ее, а потом — себя. Бартенев, однако, застрелив ее, стрелять в себя не стал. Сам факт убийства он не только не отрицал, но и добровольно сообщил о нем своему начальству сразу после случившегося.

Плевако в самом начале своей речи объяснил, что хочет не оправдать подсудимого, а лишь смягчить заслуженную кару. Федор Никифорович очень тонко разобрал преступление Бартенева: «Бартенев весь ушел в Висновскую. Она была его жизнью, его волей, его законом. Вели она — он пожертвует жизнью. <...> Но она велела ему убить ее, прежде чем убить себя. Он исполнил страшный приказ. Но едва он сделал это, он потерялся: хозяина его души не стало, не было больше той живой силы, которая по своему произволу могла толкать его на доброе и злое». В заключение своей речи Плевако воскликнул: «О, если бы мертвые могли подавать голос по делам, их касающимся, я отдал бы дело Бартенева на суд Висновской!» Бартенев был приговорен к 8 годам каторги, но Александр III заменил ему каторгу разжалованием в солдаты.

13. Пожалуй, наибольший общественный резонанс из всех уголовных дел с участием Плевако вызвало необычное дело Саввы Мамонтова.  Его дело слушалось в Московском окружном суде в июле 1900 года. Промышленник и меценат Савва Иванович Мамонтов по заказу российского правительства начал в 1894 году строительство железной дороги от Вологды до Архангельска. Он вложил в него все свои сбережения, но их не хватило. Пришлось занимать у банков. Он надеялся на поддержку министра финансов Витте, который правительственным указом передал ему подряд на строительство железной дороги Петербург—Вологда—Вятка. И все могло бы получиться, если бы вдруг правительство не отказалось от своих обязательств. Оно отозвало концессию на строительство дороги. Мамонтов оказался в долгах, а акционеры требовали выплаты дивидендов по своим акциям. Промышленник этого сделать не мог. Савва Иванович был арестован и доставлен в Таганскую тюрьму с двумя сыновьями и братом по обвинению в растрате («хищении и присвоении») 6 млн рублей из средств Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги. При обыске в его квартире нашли 53 рубля с запиской: «Ухожу с сознанием, что зла намеренно не сделал».

На суде стало ясно, что деньги были направлены на дело, а не на личные нужды. Речь адвоката на судебном процессе была, как всегда, блестящей и убедительной: «Ведь хищение и присвоение, — говорил он, — оставляют следы: или прошлое Саввы Ивановича полно безумной роскоши, или настоящее — неправедной корысти. А мы знаем, что никто не указал на это. Когда же, отыскивая присвоенное, судебная власть с быстротой, вызываемой важностью дела, вошла в его дом и стала искать незаконно награбленное богатство, она нашла 50 рублей в кармане, вышедший из употребления железнодорожный билет, стомарковую немецкую ассигнацию». Защитник показал, сколь грандиозен и патриотичен был замысел обвиняемого проложить железную дорогу от Ярославля до Вятки, чтобы «оживить забытый Север», и как трагично, из-за «неудачного выбора» исполнителей замысла, обернулась убытками и обвалом щедро финансированная операция. Сам Мамонтов разорился. «Но рассудите, что же тут было? — вопрошал Плевако. — Преступление хищника или ошибка расчета? Грабеж или промах? Намерение вредить Ярославской дороге или страстное желание спасти ее интересы? Он воспитан в школе широкой предпринимательской деятельности, прежде всего одухотворенной идеей общественной пользы, успеха и славы русского дела. Он наделал много ошибок, но это ошибки человеческие. Злого умысла Мамонтов не имел».

Заключительные слова Плевако были, как всегда, столь же находчивы, сколь эффектны: «Если верить духу времени, то — «горе побежденным!» Но пусть это мерзкое выражение повторяют язычники, хотя бы по метрике они числились православными или реформаторами. А мы скажем: «пощада несчастным!»

Суд признал факт растраты. Но все подсудимые были оправданы. Газеты печатали речь Плевако, цитировали ее, комментировали: «Плевако освободил Савву Мамонтова!»